Свет в окошке - Страница 42

— Ишь ты, поди ж ты, что ж ты говоришь ты! — восхитился Афоня. — Это ты стражником наряжался, что ли? Думал, не признают, да? Не, тебя ещё учить и учить. Меня слушать надо было, если жизни не понимаешь! Ты ещё свой маскарад придумать не успел, а они там на стене уже всё знали и посмеивались. Усёк теперь, голова еловая?

— Это не моё, — выдавил Илья Ильич. — Это настоящий стражник был. Я его со стены скинул, а он меня избил. Лупил, пока сам не рассыпался.

Афоня замер с раскрытым ртом, затем гулко сглотнул и переспросил:

— Настоящий стражник? Из Цитадели?

Илья Ильич кивнул, с трудом сдержав вскрик от полыхнувшей в затылке боли.

— И это он тебя тут изволтузил?

— Он.

— Ты не врёшь? — свистящим шёпотом спросил Афоня. — Так у тебя же денег должен быть полный кисет! За этакую кулачную расправу! Если бы у него денег не было, он тебя и пальцем коснуться бы не сумел, махал бы кулаками, что мельница, — и всё впустую.

Только теперь эта очевидная для загробного мира истина вошла в больную голову Ильи Ильича. Непослушными пальцами он распустил завязку, и на подставленную ладонь потекла струйка лямишек.

— Ого! — возопил Афоня. — Да ты богач! Ты глянь, сколько их у тебя!

— Только что ни единой не было, — смущённо пробормотал уличённый Илья Ильич.

— Так небось до драки смотрел?

— Какая там драка… Бил он меня и сдачи не просил.

— Так, — переходя на деловой тон, сказал Афанасий. — Давай-ка я тебя подлечу…

— Сам… — не согласился смурной Илья Ильич.

— Опять наделаешь как не надо, — поморщился Афанасий, но настаивать не стал, лишь посоветовал: — Голову поправь, а синяки да шишки — сами пройдут, нечего на это деньги швырять. Экономить приучайся. Экономия, она, брат, должна быть экономной.

— Экономика, — машинально поправил Илья Ильич.

— Тебе виднее, ты у нас профессор. А экономить всё равно приучайся, тех денег, что прежде, у тебя уже не будет. Небось дома и сороковины прошли, так что особо вспоминать тебя больше не станут.

Голову отпустило разом, словно и не болела она никогда, лишь рвотный вкус во рту никуда не делся, напоминая о недавних страданиях. Илья Ильич осторожно поднялся, не доверяя обретённому здоровью.

— Рёбра-то целы? — заботливо спросил Афанасий.

— Вроде целы.

— Ну тогда пошли.

Таверна уйгура ничуть не изменилась, что показалось даже странным, ведь с самим Ильёй Ильичом за эти же дни случилось столько всего, что на несколько лет могло хватить. Уйгур встретил их поклонами, взгляд его на мгновение задержался на вспухшей физиономии гостя, но и теперь восточный человек дипломатично промолчал, никак не высказав своего удивления. Зато Афоня дал волю чувствам.

— Ты гляди, — закричал он, дёргая уйгура за рукав, — видишь, кто пришёл? А ты говорил — не вернётся! Нет, старая дружба не ржавеет!

Илья Ильич усмехнулся потаённо и ничего не сказал.

Вновь, словно в первый день, выставленный на улицу столик был накрыт крахмальной скатертью, объявились кушанья, о доброй половине которых Илья Ильич и не слыхивал. И когда Афоня извлёк из воздуха четверть «Смирновской», в том не было уже ничего удивительного, а только дань традиции.

— Со здоровьичком! — произнёс тост благодушествующий Афанасий.

За это Илья Ильич выпил с готовностью. Закусили лосиной губой, тушенной в сметане. Квакер, видимо окончательно перешедший на должность полового, принёс с кухни блины с припёком и мёд. Афоня, щуря сытые глазки, наклонился к Илье Ильичу и шёпотом спросил:

— Слушай, как тебя всё-таки угораздило стражника прикончить? Они же бессмертные.

— Сам помер, — коротко ответил Илья Ильич. — Бил меня, пока деньги не кончились, а там и рассыпался.

— Так ты его действительно со стены сбил или просто в Городе встретил и до того довёл, что он на тебя с кулаками кинулся?

— Со стены.

— Чудеса на постном масле! Сам бы не видел, не поверил бы ни в жизнь. А как ты его?..

— Старался… — Илья Ильич пожал плечами. Афоня понял, что подробностей не дождётся, и вновь перешёл на менторский тон:

— А всё равно, как ни верти, получается, что ты в прогаре. Денег нет, омоложаться заново нужно будет, а что стражника ты порешил, так на его месте уже кто-то другой стоит.

— Не кто-то, а мой сын.

— А!.. Тогда понятно. Значит, как ты этого дурачка сделал — тоже не скажешь. А вот у меня детей нету, даже случайных. Я проверял, тут это нетрудно узнать, осталась в живом мире твоя кровь или ты весь сюда убыл.

— Я тоже весь, — сказал Илья Ильич. — Сын у меня молодым погиб, не успел пожить.

Афоня кивнул и наполнил стаканчики. Выпили ещё по одной. Говорить было не о чем, и Илья Ильич, удивляясь самому себе, запел на мотив старой песни «Полюшко поле» текст, слышанный от студентов-стройотрядовцев на прокладке трассы:

Глокая куздра штека будланула бокра,
И теперь она куздрючит тукастенького бокрёнка!

Очень хорошо слова эти ложились на ситуацию, объясняли всё и всё оправдывали. Зачем зря трепать языком, когда можно спеть, и всё станет понятно? В прежней жизни он бы ни за что не позволил себе такого, но сейчас… какие могут быть комплексы? Единственное неотъемлемое право усопшего — быть собой. Поётся, значит, пой, и пусть кто-нибудь попытается осудить тебя за несоответствие месту, времени или ситуации.

Афанасий некоторое время слушал молча, потом, ничего не спрашивая, начал подпевать, и вскоре они пели на два голоса:

Ой ты, куздра, зачем ты будланула бокра?